Я – послевоенное дитя, коренная петербурженка-ленинградка. О войне, и особенно о блокаде Ленинграда знаю со слов своей матери, Нины Николаевны Калитиной, умершей три года назад. Живу в доме на Тверской улице, постройки 1937 года. Там проживала моя семья еще до войны, я теперь -  в той же квартире. Дом этот пережил блокаду Ленинграда, хотя в суровую зиму 1941-42 гг. в него попала бомба. Жителей выселили на Калужский, 9, в так называемый «Южный корпус», где они провели недели две. А не разорвавшуюся бомбу подвесили перед парадной.

Жильцы нашего дома стали постепенно привыкать к наличию бомбы и стали навещать свои покинутые квартиры. Как-то раз навестить свою квартиру пришел мой дедушка, Николай Николаевич Калитин. Семья жила на шестом (последнем тогда) этаже, лифта не было, была только прорыта для него шахта, и дворник Сысой сделал для Николая Николаевича скамеечки, которые расставил в пролетах между этажами, чтобы профессор мог отдыхать при подъеме. Мама моя, которой к началу блокады исполнилось пятнадцать лет, в то время находилась в Южном корпусе. Вдруг в окно она увидела облако пыли, поднявшееся над нашим домом и услышала взрыв – это разорвалась подвешенная бомба. С мыслью об отце Нина бросилась к нашему дому. Первое, что она увидела, когда осела пыль, была фигура Николая Николаевича – профессор поднялся с земли и невозмутимо приводил в порядок свой гардероб.

Война делала страшные вещи привычными. Однажды Нина не смогла выйти из своей парадной, когда шла за водой – на угол Таврической и Суворовского – там был люк – кто-то прислонил к дверям завернутый в простыню, окаменевший труп.

Калитины эвакуировались по льду Ладоги в начале марта 1942-го года. В квартире осталась няня Нины – «сторожить хозяйское добро». Сколько раз потом, уже в эвакуации в Косулино Свердловской области, мама моя горько сожалела и раскаивалась, что няню бросили. Ведь она растила Нину с годовалого возраста. Недавно я нашла письмо брата маминой мамы, моей бабушки, Глафиры Никандровны Калитиной, Николая Никандровича Русанова, адресованное Нине, его племяннице, в эвакуацию в Косулино. Письмо от 11 декабря 1942 года. Вот что он пишет: «Когда ко мне пришла твоя няня, она в этот момент не захотела пойти в больницу в силу причин мне не известных, но потом уже не могла передвигаться из-за слабости. Она плохого ни о тебе, ни о маме мне ничего не говорила, папой была недовольна, и мы вместе с ней поплакали, она о том, что она брошена на старости лет, а я о том, что, будучи больным, не мог дойти до вас в условленный день и что вы уехали, не простившись со мною… Тебе же мой совет –храни память как зеницу ока о своем детстве, и время изгладит всю ту тяжесть и остроту, и бичевать себя за свое поведение с няней не надо, так как это было вызвано исключительно временем – войны и голода, и люди просто теряли свой облик, и даже взрослые, умудренные опытом жизни делали черти что, а ты ведь, моя Нинулька, все же еще ребенок, тепличное растение, да простит тебе Бог за все, что ты сделала няне. Сходи в церковь и отслужи о ней панихиду сейчас и дальше ежегодно в день ее именин в знак памяти о ней, и ты уверенность найдешь в себе и покой... Что ты сейчас трудишься и познаешь другую часть жизни, послужит тебе закалкой, а то, что будет еще много хорошего, верь в это, а оно придет и будет. Целую, твой дядька». Не помню, чтобы мама следовала совету дяди Коли и заказывала ежегодно о няне панихиду, но она назвала меня в честь своей няни – Татьянушкой. Няню звали Татьяна Ионовна Обвинцева. Она была из-под Перми, из коми-пермяков. По не проверенным данным она покоится на Пискаревском мемориальном кладбище. Я поставила перед собой цель найти ее следы.

Из эвакуации семья моей мамы вернулась в августе 1944 года. Квартира на Тверской сохранилась, и это было похоже на чудо. Правда, оставленную квартиру нашу несколько раз в блокаду навещала бабушкина сестра Елена Никандровна Морозова (Русанова), которая проживала тогда в доме на Большом проспекте Петроградской стороны, упиравшемся в Карповку. Дом этот в первый блокадный год был разрушен, в него попала бомба. Поэтому тетя Леля получила комнату в коммуналке на Кировском (Каменноостровском), 54, где ее семья после войны и проживала. Какого труда стоило перенести из старой квартиры на новый адрес громоздкую мебель, в частности, пианино, у которого при переносе треснула дека. Но мой троюродный брат Виктор хранит его до сих пор. Уже после войны, в 60-ые годы, когда внуки тети Лели жаловались, что устали от пеших прогулок, их бабушка вспоминала блокадное время, когда транспорт не ходил, и она проделывала путь с Кировского до Смольного пешком. Тетя Леля и дядя Коля провели в осажденном Ленинграде все 900 дней.

  Что увидела Нина, когда вернулась на Тверскую после эвакуации? Забитое фанерой окно в большой комнате. Мебель в запыленных чехлах. Пианино – старый «Мюльбах», подаренное Ниночке родителями на годик. Нина подняла крышку. Сняла сверху ноты. На нее посыпался слой старой штукатурки – в блокаду играть не хотелось, а тут еще два с половиной года эвакуации… Нина взяла в руки первую нотную тетрадь. Это был Гайдн. Раскрыла. Коснулось рукой клавиш. «Мюльбах» издал глухой, утробный звук, и в нем была вся тоска, вся горечь недавней долгой разлуки. Нина уронила голову на клавиши и впервые заплакала.

А между тем жизнь шла своим чередом. В сентябре 1944 года Нина стала студенткой истфака ЛГУ – с этим факультетом будет впоследствии связано 74 года ее жизни! Она защитит докторскую диссертацию, станет заведующей кафедрой истории искусства, получит в 2011 году звание Почетного профессора СПбГУ. Все это еще будет. А пока … Пока Нина учится, приводит в порядок университетские аудитории (в войну на факультете был госпиталь, а у них на кафедре - операционная), после учебы работает официанткой в университетской столовой.

На факультет их, поначалу сугубо девичий, начинают приходить демобилизовавшиеся первые «мальчики» - но их и «мальчиками» называть как-то неудобно, это прошедшие суровую школу войны, повзрослевшие юноши, ставшие мужчинами. На последнем ряду сидит невысокий, коренастый парень в солдатской шинели, он немногословен, присматривается, украдкой поглядывает на Нину – девчонки в группе шепчутся, говорят, что он в нее влюблен. Это – будущий писатель Федор Абрамов. Пребывание его на истфаке было весьма коротким, он вернулся на филфак, где начинал учебу еще до войны. Но студенческое знакомство сохранилось на долгие годы. И не раз, встречая Федора Абрамова в университетских коридорах, Нина Калитина восклицала: «Федя, я горжусь тобой!» на что следовало неизменное: «А я – тобой!»

Одной из закадычных маминых подруг в первый год после снятия блокады стала Дина Сухова, с которой сдружились еще в эвакуации в Косулино. Дина часто бывала в доме Калитиных на Тверской. Седьмого этажа тогда не было, а был солярий. На крышу часто поднимались подружки (есть фотографии тех лет, их там запечатлевшие). Здесь, на крыше, наблюдали Дина и Нина и салют в честь Дня Победы. Николай Николаевич, отец Нины, сильно ослабленный после войны, все же тоже поднялся на солярий. Его поддерживала Глафира Никандровна, его жена. Гроздья салюта разлетались над городом. Девчонки хлопали  в ладоши, обнимались и целовались. «Пойдем к Неве», - предложила Дине Нина, - «там салют будет виден еще лучше от Петропавловки». Девушки   побежали к Неве. Туда, к зданию Городской водопроводной станции, спешила масса народа. Кто-то сунул Нине бумажный цветок. Это был красный мак. Видимо, он сохранился со времен еще довоенных, слой пыли обволакивал бумажные лепестки. Но Нина не обращала на это внимание: на душе было радостно и светло, и она прижала мак к себе. Дина дернула Нину за рукав: «Смотри, какая гроздь «распустилась» в небе!» Девушки стояли обнявшись, чувствуя себя едиными с ликующей толпой.

Но вот салют кончился. И на плечи Нины навалилась какая-то страшная усталость – будто все пережитые годы войны разом налетели на нее. Она подумала о том, как теперь пойдет жизнь, о своей предстоящей учебе, о неясности своей личной судьбы … Во время ленинградской блокады из мальчиков ее класса не выжил никто …

Николай Николаевич долго не уходил с солярия. Он думал о том, какой непоправимый урон нанесла ему война. Нет, он не думал о своем здоровье, которое в военные годы потерял. Он не думал даже о погибшей квартире в Павловске. Он думал о своем Институте, созданном им в 1931-м году Институте актинометрии и атмосферной оптики, о Дворце Солнца, который был разрушен фашистами еще в начале оккупации Павловска. Там уже ничего не восстановить … Но возрождается загородная база ГГО в поселке Сельцы Ленинградской области. Николай Николаевич еще не знает, что через четыре года он обретет вечный покой на высоком холме, рядом с возводимым по его проекту новым Дворцом Солнца. Николай Николаевич вспоминает в день окончания войны об ее начале. Как он не верил в то, что война затянется так надолго, как не хотел уезжать из Павловска (Калитины уехали в конце августа 1941 с одним из последних поездов на Ленинград, благо там уже была квартира на Тверской). Николай Николаевич говорил тогда: «Побряцают недели две оружием и бросят …» Но все получилось не так, куда страшнее и трагичнее. Глафира Никандровна подходит к мужу: «Пойдем домой. Скоро с салюта прибегут девочки». Николай Николаевич будто не слышит ее, он погружен в свои невеселые думы …

Запыхавшись, вбегают Нина и Дина. Тепло, кофты расстегнуты, косынки размотались вокруг шеи. «К столу, к столу …» - Глафира Никандровна ставит на стол пирог, любимый капустный пирог Николая Николаевича. Достает бутылку яблочного сока (Николай Николаевич не пьет). Девчонки радостно щебечут, родители же молчаливы. Глафира Никандровна с грустью осознает, что Николаю Николаевичу немного осталось сделать на научном поприще … А впереди уже ноябрь 1945 года, когда из Ташкента учиться в ЛИАП приедет Кирилл Михалков, мой будущий папа – ставший Нининой судьбой. Война закончена, и прав был дядя Коля, когда писал своей Нинульке в декабре 1942 года: «… а то, что будет еще много хорошего, верь в это, и оно придет и будет». Вот и пришло.

03.04.21