Сегодня восьмидесятилетний юбилей отмечает замечательный человек, обаятельная женщина, председатель Совета ветеранов МО Смольнинское Людмила Дмитриевна Зайцева.

От имени Администрации округа мы от всей души поздравляем юбиляршу.

Желаем ей отменного здоровья, много радостных мгновений и встреч!

Я – послевоенное дитя, коренная петербурженка-ленинградка. О войне, и особенно о блокаде Ленинграда знаю со слов своей матери, Нины Николаевны Калитиной, умершей три года назад. Живу в доме на Тверской улице, постройки 1937 года. Там проживала моя семья еще до войны, я теперь -  в той же квартире. Дом этот пережил блокаду Ленинграда, хотя в суровую зиму 1941-42 гг. в него попала бомба. Жителей выселили на Калужский, 9, в так называемый «Южный корпус», где они провели недели две. А не разорвавшуюся бомбу подвесили перед парадной.

Жильцы нашего дома стали постепенно привыкать к наличию бомбы и стали навещать свои покинутые квартиры. Как-то раз навестить свою квартиру пришел мой дедушка, Николай Николаевич Калитин. Семья жила на шестом (последнем тогда) этаже, лифта не было, была только прорыта для него шахта, и дворник Сысой сделал для Николая Николаевича скамеечки, которые расставил в пролетах между этажами, чтобы профессор мог отдыхать при подъеме. Мама моя, которой к началу блокады исполнилось пятнадцать лет, в то время находилась в Южном корпусе. Вдруг в окно она увидела облако пыли, поднявшееся над нашим домом и услышала взрыв – это разорвалась подвешенная бомба. С мыслью об отце Нина бросилась к нашему дому. Первое, что она увидела, когда осела пыль, была фигура Николая Николаевича – профессор поднялся с земли и невозмутимо приводил в порядок свой гардероб.

Война делала страшные вещи привычными. Однажды Нина не смогла выйти из своей парадной, когда шла за водой – на угол Таврической и Суворовского – там был люк – кто-то прислонил к дверям завернутый в простыню, окаменевший труп.

Калитины эвакуировались по льду Ладоги в начале марта 1942-го года. В квартире осталась няня Нины – «сторожить хозяйское добро». Сколько раз потом, уже в эвакуации в Косулино Свердловской области, мама моя горько сожалела и раскаивалась, что няню бросили. Ведь она растила Нину с годовалого возраста. Недавно я нашла письмо брата маминой мамы, моей бабушки, Глафиры Никандровны Калитиной, Николая Никандровича Русанова, адресованное Нине, его племяннице, в эвакуацию в Косулино. Письмо от 11 декабря 1942 года. Вот что он пишет: «Когда ко мне пришла твоя няня, она в этот момент не захотела пойти в больницу в силу причин мне не известных, но потом уже не могла передвигаться из-за слабости. Она плохого ни о тебе, ни о маме мне ничего не говорила, папой была недовольна, и мы вместе с ней поплакали, она о том, что она брошена на старости лет, а я о том, что, будучи больным, не мог дойти до вас в условленный день и что вы уехали, не простившись со мною… Тебе же мой совет –храни память как зеницу ока о своем детстве, и время изгладит всю ту тяжесть и остроту, и бичевать себя за свое поведение с няней не надо, так как это было вызвано исключительно временем – войны и голода, и люди просто теряли свой облик, и даже взрослые, умудренные опытом жизни делали черти что, а ты ведь, моя Нинулька, все же еще ребенок, тепличное растение, да простит тебе Бог за все, что ты сделала няне. Сходи в церковь и отслужи о ней панихиду сейчас и дальше ежегодно в день ее именин в знак памяти о ней, и ты уверенность найдешь в себе и покой... Что ты сейчас трудишься и познаешь другую часть жизни, послужит тебе закалкой, а то, что будет еще много хорошего, верь в это, а оно придет и будет. Целую, твой дядька». Не помню, чтобы мама следовала совету дяди Коли и заказывала ежегодно о няне панихиду, но она назвала меня в честь своей няни – Татьянушкой. Няню звали Татьяна Ионовна Обвинцева. Она была из-под Перми, из коми-пермяков. По не проверенным данным она покоится на Пискаревском мемориальном кладбище. Я поставила перед собой цель найти ее следы.

Из эвакуации семья моей мамы вернулась в августе 1944 года. Квартира на Тверской сохранилась, и это было похоже на чудо. Правда, оставленную квартиру нашу несколько раз в блокаду навещала бабушкина сестра Елена Никандровна Морозова (Русанова), которая проживала тогда в доме на Большом проспекте Петроградской стороны, упиравшемся в Карповку. Дом этот в первый блокадный год был разрушен, в него попала бомба. Поэтому тетя Леля получила комнату в коммуналке на Кировском (Каменноостровском), 54, где ее семья после войны и проживала. Какого труда стоило перенести из старой квартиры на новый адрес громоздкую мебель, в частности, пианино, у которого при переносе треснула дека. Но мой троюродный брат Виктор хранит его до сих пор. Уже после войны, в 60-ые годы, когда внуки тети Лели жаловались, что устали от пеших прогулок, их бабушка вспоминала блокадное время, когда транспорт не ходил, и она проделывала путь с Кировского до Смольного пешком. Тетя Леля и дядя Коля провели в осажденном Ленинграде все 900 дней.

  Что увидела Нина, когда вернулась на Тверскую после эвакуации? Забитое фанерой окно в большой комнате. Мебель в запыленных чехлах. Пианино – старый «Мюльбах», подаренное Ниночке родителями на годик. Нина подняла крышку. Сняла сверху ноты. На нее посыпался слой старой штукатурки – в блокаду играть не хотелось, а тут еще два с половиной года эвакуации… Нина взяла в руки первую нотную тетрадь. Это был Гайдн. Раскрыла. Коснулось рукой клавиш. «Мюльбах» издал глухой, утробный звук, и в нем была вся тоска, вся горечь недавней долгой разлуки. Нина уронила голову на клавиши и впервые заплакала.

А между тем жизнь шла своим чередом. В сентябре 1944 года Нина стала студенткой истфака ЛГУ – с этим факультетом будет впоследствии связано 74 года ее жизни! Она защитит докторскую диссертацию, станет заведующей кафедрой истории искусства, получит в 2011 году звание Почетного профессора СПбГУ. Все это еще будет. А пока … Пока Нина учится, приводит в порядок университетские аудитории (в войну на факультете был госпиталь, а у них на кафедре - операционная), после учебы работает официанткой в университетской столовой.

На факультет их, поначалу сугубо девичий, начинают приходить демобилизовавшиеся первые «мальчики» - но их и «мальчиками» называть как-то неудобно, это прошедшие суровую школу войны, повзрослевшие юноши, ставшие мужчинами. На последнем ряду сидит невысокий, коренастый парень в солдатской шинели, он немногословен, присматривается, украдкой поглядывает на Нину – девчонки в группе шепчутся, говорят, что он в нее влюблен. Это – будущий писатель Федор Абрамов. Пребывание его на истфаке было весьма коротким, он вернулся на филфак, где начинал учебу еще до войны. Но студенческое знакомство сохранилось на долгие годы. И не раз, встречая Федора Абрамова в университетских коридорах, Нина Калитина восклицала: «Федя, я горжусь тобой!» на что следовало неизменное: «А я – тобой!»

Одной из закадычных маминых подруг в первый год после снятия блокады стала Дина Сухова, с которой сдружились еще в эвакуации в Косулино. Дина часто бывала в доме Калитиных на Тверской. Седьмого этажа тогда не было, а был солярий. На крышу часто поднимались подружки (есть фотографии тех лет, их там запечатлевшие). Здесь, на крыше, наблюдали Дина и Нина и салют в честь Дня Победы. Николай Николаевич, отец Нины, сильно ослабленный после войны, все же тоже поднялся на солярий. Его поддерживала Глафира Никандровна, его жена. Гроздья салюта разлетались над городом. Девчонки хлопали  в ладоши, обнимались и целовались. «Пойдем к Неве», - предложила Дине Нина, - «там салют будет виден еще лучше от Петропавловки». Девушки   побежали к Неве. Туда, к зданию Городской водопроводной станции, спешила масса народа. Кто-то сунул Нине бумажный цветок. Это был красный мак. Видимо, он сохранился со времен еще довоенных, слой пыли обволакивал бумажные лепестки. Но Нина не обращала на это внимание: на душе было радостно и светло, и она прижала мак к себе. Дина дернула Нину за рукав: «Смотри, какая гроздь «распустилась» в небе!» Девушки стояли обнявшись, чувствуя себя едиными с ликующей толпой.

Но вот салют кончился. И на плечи Нины навалилась какая-то страшная усталость – будто все пережитые годы войны разом налетели на нее. Она подумала о том, как теперь пойдет жизнь, о своей предстоящей учебе, о неясности своей личной судьбы … Во время ленинградской блокады из мальчиков ее класса не выжил никто …

Николай Николаевич долго не уходил с солярия. Он думал о том, какой непоправимый урон нанесла ему война. Нет, он не думал о своем здоровье, которое в военные годы потерял. Он не думал даже о погибшей квартире в Павловске. Он думал о своем Институте, созданном им в 1931-м году Институте актинометрии и атмосферной оптики, о Дворце Солнца, который был разрушен фашистами еще в начале оккупации Павловска. Там уже ничего не восстановить … Но возрождается загородная база ГГО в поселке Сельцы Ленинградской области. Николай Николаевич еще не знает, что через четыре года он обретет вечный покой на высоком холме, рядом с возводимым по его проекту новым Дворцом Солнца. Николай Николаевич вспоминает в день окончания войны об ее начале. Как он не верил в то, что война затянется так надолго, как не хотел уезжать из Павловска (Калитины уехали в конце августа 1941 с одним из последних поездов на Ленинград, благо там уже была квартира на Тверской). Николай Николаевич говорил тогда: «Побряцают недели две оружием и бросят …» Но все получилось не так, куда страшнее и трагичнее. Глафира Никандровна подходит к мужу: «Пойдем домой. Скоро с салюта прибегут девочки». Николай Николаевич будто не слышит ее, он погружен в свои невеселые думы …

Запыхавшись, вбегают Нина и Дина. Тепло, кофты расстегнуты, косынки размотались вокруг шеи. «К столу, к столу …» - Глафира Никандровна ставит на стол пирог, любимый капустный пирог Николая Николаевича. Достает бутылку яблочного сока (Николай Николаевич не пьет). Девчонки радостно щебечут, родители же молчаливы. Глафира Никандровна с грустью осознает, что Николаю Николаевичу немного осталось сделать на научном поприще … А впереди уже ноябрь 1945 года, когда из Ташкента учиться в ЛИАП приедет Кирилл Михалков, мой будущий папа – ставший Нининой судьбой. Война закончена, и прав был дядя Коля, когда писал своей Нинульке в декабре 1942 года: «… а то, что будет еще много хорошего, верь в это, и оно придет и будет». Вот и пришло.

03.04.21